Фрайди - Страница 25

— О… Как ты могла!.. Это неправда!..

То, что я сделала вслед за этим, вовсе не содействие моей лояльности по отношению к другим искусственным людям по той простой причине, что ИЧ не испытывает никакой приверженности к своей категории — для этого просто нет никаких предпосылок. Я слышала, что француз может умереть, защищая честь «родной Франции», но… Вы можете представить себе, чтобы кто-то сражался и умирал за честь «Гомункул инкорпорейтид, секция Нью-Джерси»? Я думаю, что сделала это ради себя самой — это было одно из тех критических решений в моей жизни, которые я никогда не могла потом проанализировать, не могла понять причины, побудившей меня поступить так, а не иначе. Босс говорит, что весь процесс обдумывания важнейших поступков и решений происходит у меня на каком-то подсознательном уровне. Может быть, он прав.

Я встала с постели, скинула ночную рубашку и встала прямо перед ней.

— А ну-ка посмотри на меня, — требовательно сказала я. — Кто я? Искусственная? Или нет? И в любом случае, как ты это определила?

— Ох, Марджи, кончай выставлять себя напоказ. Всем известно, что у тебя самая лучшая фигура в нашей семье, и тебе совершенно незачем это доказывать.

— Отвечай! Скажи, кто я и как ты это определила. Можешь не отвечать сейчас — в любой лаборатории сделай любой анализ, любой тест, но… Потом скажи, кто я, и покажи тот знак, который докажет то, что ты скажешь.

— Ты противная девка, вот ты кто.

— Возможно. Даже вероятно. Но какого сорта? Натуральная? Или искусственная?

— Ох, чтоб тебя!.. Натуральная, конечно.

— Ты ошибаешься. Я искусственная.

— Да прекрати ты дурочку из себя строить! Надень рубашку и ложись спать.

Вместо этого я накормила ее досыта правдой: сказала, в какой лаборатории была создана, назвала день и месяц, когда была извлечена из искусственной матки — мой «день рождения», правда мы, искусственные, «вынашиваемся» дольше, чтобы был ускорен затем процесс созревания, — заставила ее выслушать подробное описание жизни в лабораторных яслях. Вернее, в яслях при той лаборатории, где была сделана я, — в других кое-что может быть и по-другому. Я кратко рассказала ей о жизни после яслей — почти все здесь было ложью, потому что я не могла выдавать секреты Босса, — повторила в основном то, что давным-давно еще рассказывала всей семье, сказала, что работала и работаю секретным коммерческим агентом. Упоминать Босса не следовало, поскольку несколько лет назад Анита решила, что я агент международной фирмы — что-то вроде дипломата, постоянно путешествующего с секретными миссиями… Напрашивающийся вывод, который я с удовольствием подтверждала тем, что никогда не опровергала его.

— Марджи, — сказала Викки, — зачем ты это делаешь? Ведь всей этой ложью ты можешь погубить свою бессмертную душу!

— У меня нет души! Я ведь именно об этом тебе и твержу.

— Ну, прекрати! Пожалуйста… Ты родилась в Сиэтле. Твой отец был инженер по электронике, твоя мать была педиатром. Ты потеряла обоих родителей при землетрясении — ты же рассказывала нам о них… Показывала фотографии.

— «Мать моя пробирка и скальпель мой отец»! Викки, на свете миллион или больше искусственных людей, чьи «свидетельства о рождении» были «уничтожены» при разрушении Сиэтла. Их невозможно сосчитать, потому что невозможно уличить их во лжи. После того, что случилось в этот месяц, появится еще множество людей моего сорта, которые «родились» в Акапулько. Мы вынуждены искать такие зацепки, чтобы нас не преследовали невежественные и предубежденные люди.

— Ты хочешь сказать, что «невежественная» и «предубежденная»?

— Я хочу сказать, что ты прелестная девочка, которой взрослые заморочили голову. Тебе наплели много ерунды, и я хочу это исправить. Но если эти «башмаки» тебе подходят, можешь в них оставаться.

И я заткнулась. Викки не поцеловала меня на ночь. Мы обе долго не могли заснуть.

Весь следующий день мы делали вид, что разговора просто не было. Викки не упоминала об Эллен, я не упоминала об искусственных людях. Но все это испортило нам настроение, у обеих остался неприятный осадок. Мы купили все, за чем приезжали, и вечерним шаттлом отправились домой. Я не сделала того, чем грозилась, — не стала звонить Эллен, когда мы вернулись. Я не забыла о ней, я просто надеялась, что, быть может, ситуация разрешится сама собой. Трусость, наверно.

В начале следующей недели Бриан позвал меня с собой, когда поехали проверять участок земли для какого-то клиента. Это была долгая и приятная поездка верхом с остановкой и ленчем в сельской гостинице — фрикассе, зараженные, как свиные отбивные, но явно из говядины, и море сидра. Ели мы снаружи, прямо под деревьями.

После сладкого — вишневый пирог, жуткая вкуснятина, — Бриан сказал:

— Марджи, Виктория рассказала мне очень странную историю.

— Вот как? Что же за история.

— Дорогая, пожалуйста поверь, я никогда бы не заговорил об этом, если бы Викки не была так расстроена. — Он замолчал и посмотрел на меня.

Я выдержала паузу и спросила:

— Чем она расстроена, Бриан?

— Она клянется, будто ты сказала ей, что ты искусственное существо, выдающее себя за человека. Прости, но это ее слова.

— Да, я сказала ей это. Правда другими словами. — Больше я не стала ничего объяснять. Бриан долго молчал, а потом очень мягко обратился ко мне:

— Могу я спросить, зачем?

— Послушай, Бриан, Викки наболтала очень много ерунды про тонганов, и я постаралась объяснить ей, что это все глупость неправда, что она этим оскорбляет Эллен. Я очень расстроена из-за Эллен. В тот день, когда я приехала, ты дал мне знак заткнуться, и я заткнулась… И не высовывалась. Но я не могу больше сидеть и молчать. Бриан, что нам делать с Эллен? Она же твоя дочь. И моя… Не можем же мы сидеть и смотреть, как с ней обращаются! Что нам делать?